История царя Омара-аль-Немана и двух его удивительных сыновей, Шаркана и Даул-Макана
огда царь приказал меченосцу:
— Отруби ему голову.
И погиб бы Диадем, если бы в ту минуту не объявили царю о прибытии послов от царя Солейман-шаха.
А послами были визирь и молодой Азиз.
И они узнали принца Диадема, и бросились к его ногам, и обняли их.
А Диадем обнял их и в нескольких словах объяснил им, в чём дело.
А они объявили царю Шахраману о скором прибытии царя Солейман-шаха и всего его войска.
Когда царь Шахраман понял, какой опасности подверг бы себя, если бы казнил Диадема, он благословил Аллаха, остановившего руку меченосца.
Потом он сказал Диадему:
— Сын мой, извини старика, не знавшего, что хочет сделать.
Тогда принц Диадем поцеловал у него руку и сказал:
— О царь, ты отец мне, и мне следовало бы просить у тебя прощения за причинённое волнение!
Царь же сказал:
— Виноват этот проклятый евнух, которого я велю распять!
Тогда Азиз и визирь стали ходатайствовать о прощении евнуха, который не помнил себя от страха, и царь простил его.
Тогда Диадем сказал:
— Самое важное - скорее успокоить тревогу дочери твоей Сетт-Донии, которую я люблю, как душу свою!
И царь сказал:
— Я сейчас же иду к ней!
Но прежде он распорядился сопроводить принца Диадема в гамам, чтобы привести его в приятное расположение духа.
Потом он поспешил в покои Сетт-Донии, и он увидел её в ту минуту, как она собиралась поразить себя в сердце концом меча, рукоятка которого упиралась в пол.
При таком зрелище царь почувствовал, что разум его готов покинуть его, и закричал дочери:
— Он спасен!
Сжалься над отцом своим, дочь моя!
Услышав это, Сетт-Дония бросила меч, а отец рассказал ей обо всём случившемся.
Тогда она сказала:
— Я успокоюсь лишь тогда, когда увижу моего милого!
И как только Диадем вернулся из гамама, его отвели к принцессе, которая бросилась к нему на шею.
Потом царь Шахраман отправил визиря и Азиза к Солейман-шаху, чтоб объявить о благополучном положении дел, и в то же время не забыл послать ему сто великолепных коней, сто одногорбых верховых верблюдов, сто негров и сто негритянок.
И тогда царь Шахраман вышел навстречу царю Солейману-шаху, взяв с собою принца Диадема.
И, увидав их, Солейман-шах воскликнул:
— Слава Аллаху, дозволившему моему сыну достигнуть цели!
Потом Диадем бросился на шею к отцу своему, плача от радости: и отец тоже плакал.
Потом позвали кади и свидетелей и составили брачный договор Диадема и Сетт-Донии, и сорок дней и сорок ночей город оставался украшенным и иллюминированным.
Но Диадем не забывал услуг друга своего Азиза.
И по смерти царя Солейман-шаха, когда Диадем в свою очередь вступил на престол, он назначил Азиза великим визирем.
И жили они в счастье до самой смерти, единственного бедствия, которое непоправимо!
Когда визирь Дандан кончил историю Азиза и Азизы, Диадема и Донии, царь Даул-Макан воскликнул:
— Этот рассказ восхитил меня чрезвычайно, так прелестен он и приятен для слушателя!
Но что касается осады Константинии...
Но в эту минуту Шахразада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила сто тридцать седьмая ночь, она сказала:
что касается осады Константинии, то уже четыре года тянулась она без всяких решающих последствий.
Поэтому царь Даул-Макан призвал трёх главных военачальников и в присутствии визиря Дандана сказал им:
— Вы свидетели утомления, причиняемого этою несчастною осадою.
Подумайте же о том, что нам следует теперь делать!
Тогда трое военачальников долго думали; а потом сказали:
— О царь, визирь Дандан опытнее нас!
Тогда визирь Дандан с позволения царя сказал:
— О царь времени, знай, что оставаться долее под стенами Константинии вредно для всех нас.
Все мы страдаем вдали от домов наших.
Поэтому мне кажется, что мы должны вернуться в Багдад с тем, чтобы позднее возвратиться сюда и разорить этот город неверных!
И царь, согласившись, велел глашатаям объявить отъезд через три дня.
И на третий день при развёрнутых знамёнах всё войско поднялось и направилось к Багдаду.
Прибыв в Багдад, царь Даул-Макан обнял сына своего Канмакана, которому только что минуло семь лет, и велел призвать старого друга своего, истопника гамама.
За это время он стал неузнаваем, так как много ел, пил и отдыхал; шея у него была толста, как шея слона, а лицо лоснилось, как только что вынутый из печи круглый хлеб.
И царь Даул-Макан сказал истопнику:
— О отец мой!
Ты ведь спас мне жизнь!
И я хочу, чтобы ты попросил у меня милости.
Говори же, и Аллах услышит тебя!
Тогда старый истопник сказал:
— Мне бы хотелось, о царь, стать начальником истопников всех гамамов в родном городе моем!
При этих словах царь и присутствующие так расхохотались, что замахали ногами в воздухе.
Потом царь сказал истопнику:
— Ты непременно должен просить меня чего-нибудь стоящего!
Тогда истопник сказал:
— Назначь меня султаном в Дамаск, на место покойного принца Шаркана!
И царь Даул-Макан в тот же час велел написать бумагу о назначении истопника дамасским султаном и присвоил ему имя Эль-Заблакан.
Потом поручил он визирю Дандану сопровождать его до самого Дамаска, а затем вернуться и привезти оттуда дочь покойного Шаркана Кудая-Фаркан.
Первою заботою нового султана в Дамаске было собрать великолепный конвой для сопровождения в Багдад молодой восьмилетней принцессы Кудая-Фаркан, дочери покойного принца Шаркана; и дал он ей для услуг десять молодых девушек и десять негров, и двадцать больших банок, наполненных обсахаренными финиками, облитыми ароматическим сиропом из гвоздики, и двадцать ящиков печенья слоёного, и двадцать ящиков разнообразных лакомств.
И все это было навьючено на сорок верблюдов, не считая больших тюков с шёлковыми материями и тканями из золотых нитей и дорогого оружия, медных и кованых золотых сосудов и вышивок.
Затем караван пустился в путь, делая небольшие переходы; и через месяц волею Аллаха они все благополучно прибыли в Багдад.
Царь Даул-Макан встретил юную Кудая-Фаркан с большою радостью и передал её на руки матери её Нозхату и супруга её, старшего придворного.
И велел, чтобы её обучали те же учителя, которые занимались с Канмаканом; и двое детей сделались, таким образом, неразлучными, и между ними развивалась дружба, которая с годами только росла.
Но с каждым днём царь терял силы и здоровье.
И положение его заметно ухудшалось, так что однажды он призвал к себе визиря Дандана и сказал ему:
— О визирь мой, я решил отказаться от престола и возвести на него сына моего Канмакана.
Что думаешь ты об этом?
При этих словах, визирь Дандан поцеловал землю между рук царя и сказал ему:
— Намерение твоё, о царь благословенный, несвоевременно потому, что сын твой Канмакан ещё очень молод!
Но царь возразил:
— Тогда я назначу ему опекуном для управления царством старшего придворного, супруга сестры моей Нозхату!
И тотчас же царь собрал своих эмиров и визирей, и назначил старшего придворного опекуном сына своего Канмакана, и завещал им сочетать браком Кудая-Фаркан и Канмакана по достижении ими совершеннолетия.
И царь Даул-Макан сказал сыну своему Канмакану:
— О сын мой, я чувствую, что начинаю переходить из этого тленного мира в вечное жилище.
И перед смертью только одно земное желание есть у меня: отомстить зловещей и проклятой старухе, именуемой Зат-ад-Давахи.
И молодой Канмакан ответил ему:
— Да будет мир в душе твоей, о отец мой!
Аллах отомстит за всех через моё посредство!
Тогда царь Даул-Макан почувствовал, что на душе у него прояснело, и он спокойно протянулся на ложе, с которого ему не суждено было встать.
И через некоторое время царь Даул-Макан, как и всякое созданное существо, стал тем, чем был в бездонной пучине неземной жизни.
Время ведь косит всё и не помнит ни о чем!
Тут Шахразада увидела, что наступает утро, и ничего более не рассказала в эту ночь.
Но когда наступила сто тридцать восьмая ночь, она сказала:
И стало с Даул-Маканом, как будто он никогда и не существовал.
Потому что время косит и ни о чем не помнит.
Но с того дня, и в оправдание пословицы, гласящей, что «тот, кто оставил потомство, не умирает!», начались
ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЛОДОГО КАНМАКАНА, СЫНА ДАУЛ-МАКАНА
то касается молодого Канмакана и двоюродной сестры его Кудая-Фаркан, то как стали они прекрасны!
По мере того, как они подрастали, гармоничность их черт становилась все заметнее.
Поистине, их можно было сравнить с двумя ветвями, отягченными плодами, или с двумя великолепными лунами.
И Кудая-Фаркан обладала всем, что может свести с ума: вдали от всех взоров она приобрела изумительную белизну, стан её сделался настолько тонок, насколько следовало, а держалась она так же прямо, как буква алеф; бёдра её были божественны своею массивностью.
А чтобы сказать слово о её губках цвета граната, о вы, прелести спелых плодов, заговорите!
Но что касается щёк её, щёк!
Сами розы признали бы их преимущество.
Такова-то была молодая принцесса Кудая-Фаркан.
А что касается её двоюродного брата, то телесные упражнения, охота, верховая езда, бой на копьях и дротиках, метанье стрел и скачки придали гибкость его телу и закалили его душу.
И вместе с тем цвет кожи его остался таким же свежим, как у девушки, а лицо его было прекраснее роз и нарциссов; и так сказал о нём поэт:
Почти дитя он, но как лёгкий шёлк
Пушок окутал нежный подбородок,
Чтобы с годами, словно чёрный бархат,
Его ланиты резко оттенить
Но следует сказать, что старший придворный, опекун Канмакана, несмотря на все благодеяния, которыми он был осыпан отцом Канмакана, захватил всю власть в свои руки и даже велел провозгласить себя преемником Даул-Макана. Но часть народа и войска остались верны потомку Омара-аль-Немана и руководились в том старым визирем Данданом.
И под угрозами старшего придворного визирь Дандан удалился из Багдада и поселился в соседнем городе в ожидании поворота судьбы в пользу сироты, права которого были нарушены. Поэтому старший придворный, не боясь уже никого, заставил Канмакана и его мать запереться в их покоях и запретил дочери своей Кудая-Фаркан видеться с сыном Даул-Макана. Однако Канмакану удавалось порою видеть Кудая-Фаркан и украдкой говорить с нею.
И вот однажды, когда любовь терзала его сердце сильнее, чем обыкновенно, он взял лист бумаги и написал своей подруге такие страстные стихи:
О, когда ж настанет
Конец изгнанью моему и сердце
Излечится от горечи разлуки?
Когда мои счастливые уста
Сольются вновь с возлюбленной устами,
Узнаю ль я, возможен ли союз
Для нас с тобой хотя бы ночь одну.
Запечатав письмо, он передал его дежурному евнуху, который тотчас же вручил его старшему придворному. При чтении этого объяснения в любви тот пришёл в бешенство и поклялся наказать молодого человека за такую дерзость. Однако потом он решил, что всего лучше не давать делу огласки и сообщить о нём одной только супруге своей Нозхату. Поэтому, отослав Кудая-Фаркан в сад подышать свежим воздухом, он сказал своей супруге... Но в эту минуту Шахразада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла. Когда же наступила сто тридцать девятая ночь, она сказала:
тарший придворный сказал супруге своей Нозхату:
— Тебе известно, что молодой Канмакан имеет влечение к твоей дочери. Поэтому следует разлучить их, так как опасно приближать огонь к дереву. Отныне дочь твоя не должна выходить из женского отделения и открывать лицо свое. И главное, не допускай никакого общения между ними. Но как только супруг её вышел, Нозхату поспешила предупредить племянника своего Канмакана о гневе старшего придворного и сказала:
— Знай, о сын брата моего, что я сумею устроить тебе тайные свидания с Кудая-Фаркан, но только из-за двери! Но Канмакан воскликнул:
— Я не останусь долее ни одной минуты в этом дворце, где один я должен бы властвовать!
И он надел на голову головной убор бедняков, накинул на плечи старый плащ и, не прощаясь с матерью и теткою, направился к городским воротам, имея в мешке вместо запасов один только хлебец.
И как только отворились городские ворота, он вышел из города, читая такие стихи:
О сердце, отягченное любовью,
Мою сломить ты волю не сумеешь,
И не унижусь я перед тобой,
Хотя б все тело таяло от муки.
А мать его повсюду напрасно искала его. Но прошёл второй и третий день, а между тем никто ничего не слышал о Канмакане.
Тогда бедная мать его отказалась от пищи, и весь город узнал о её печали, и все восклицали:
— Ах, несчастное потомство царя Омара, что сталось с тобою? Что же касается Канмакана, то он продолжал своё странствие, питаясь корнями растений и запивая их водою источников и ручьев.
И через четыре дня он пришёл в долину, поросшую лесом, по которой протекали ручьи и в которой пели птицы.
Тогда он остановился, совершил омовение и молитву, а потом лег под большим деревом и заснул. Однако в полночь среди безмолвия долины раздался голос, разбудивший его.
И он пел:
О смерть, тебя желал бы я как друга,
Когда бы дни влачилися мои
Вдали от милой: ведь забыть её
Меня ничто на свете не заставит.
При звуках этого дивного пения Канмакан поднялся и попытался разглядеть что-нибудь в темноте с той стороны, с которой слышался голос; но там ничего не было видно кроме смутных очертаний стволов деревьев.
Тогда он пошёл в сторону берега реки, и голос послышался отчётливее, и пел он среди ночи:
О мякоть сердца, ядовитым жалом
Тебя пронзает скорпион тоски.
Приди, мой друг! Противоядьем нежным
Душистых уст, и сладостной слюны,
И свежестью твоею излечусь я!
Тогда Канмакан ещё раз попытался разглядеть что-нибудь в темноте, но ничего не увидел.
Затем он взобрался на верхушку одной из скал и закричал всеми силами своего голоса... Тут Шахразада заметила, что наступает утро, и умолкла.
А когда наступила сто сороковая ночь, она сказала:
|